Дмитрий Быков "Медведь: пьесы", ПРОЗАиК, 2010
Теперь еще и драматург. Или так: и драматург тоже. Прозаик, поэт, публицист, теле- и радиоведущий и прочая, и прочая Дмитрий Быков представил на суд благодарной публики сборник своих пьес.
Заглавное произведение является самым интересным и самым актуальным текстом небольшого томика. Но сначала о трех других вещах, вошедших в книгу.
"Сцены конца века" датированы 1998 годом. Чтобы понять это, необязательно заглядывать в конец текста, где указана дата. И дело не только и не столько в мелькающих приметах времени типа невыплаты зарплат.
Надо было прожить нулевые, чтобы говорить про девяностые, что "тогда люди были добрее".
Как ни чудовищно или смешно это прозвучит для многих, но это действительно так. Или скажем так: люди тогда еще не были избавлены от иллюзий, сохранялась энергия надежд. Хотя в целом это "времяпрепровождение в двух действиях" представляет собой, конечно, триумф постсоветской десоциализации.
Начинаясь, как очень приблизительная вариация по мотивам Чехова, "Вишневый сад и нечто" стремительно превращается в какую-то программу "Времечко", ведущим которой долгое время был автор. Все говорят о своем, никто никого не слышит, но это никого особо не печалит, ведь все хотят одного: выговориться, и часто в форме истерики, что напоминает уже фильм Михалкова "12". Актеры сбиваются с текста, а потом и вовсе "забивают" на него, подключаются "подсадные" артисты из зала, затем настоящие зрители, наступает полный хаос, он же импровизация. Все смешалось на сцене, в зале, в пьесе, в жизни, в России в девяностые. Зато весело.
"Ставка" — трагедия. Июль 1941-го, немцы прут на Москву, и из недр советской психиатрической системы по "его" (понятно чьему) приказу извлекают двух пациентов, Алексея и Анастасию, которые утверждают, что являются чудом выжившими при расстреле в Ипатьевском доме цесаревичем и Настей Романовой соответственно, и никогда прежде (или, по крайней мере, с момента расстрела) не встречались. Сталин сводит их вместе с какими-то непонятными целями, скорее всего, просто посмотреть, что из этого выйдет. Дальше
начинается и личная трагедия двух то ли помешанных, то ли чудесно спасшихся Романовых, и бесконечная общая историческая русская трагедия.
"Никто никого не любит" — остроумная вариация на вечную тему мужского и женского, а также на смену трендов с либерального на консервативный, произошедшую на рубеже девяностых—нулевых практически одновременно в Америке и России.
И, наконец, сам "Медведь".
Это животное здесь — не только символ партии власти, но символ и метафора всей России. В каком-то смысле это Россия и есть.
И вот эта мохнатая бурая и голодная Россия возникает невесть откуда в ванной самой обычной и рядовой семьи. Самозарождение символа государственной мощи вызывает невероятное возбуждение в российских верхах. В квартиру простого отечественного обывателя Миши ломится целая вереница разнообразных персонажей, в той или иной степени приближенных к власти. Большинство из них — образы собирательные и типизированные, но есть и те, в ком можно по давней привычке, пошедшей еще со "Дня опричника" Владимира Сорокина, попытаться угадать конкретных деятелей. Хотя тут не все определенно. Скажем, Идеолог своими речами вроде бы откровенно отсылает к Проханову, однако какой-то он слишком уж мерзкий и подлый для Александра Андреевича. Павловский? Но тот далеко не настолько любит поговорить о необходимости жертвовать для великой империи.
Удался автору образ телевизионного народного целителя, но особенно — сотрудника Администрации, в котором без труда угадывается Владислав Сурков: "Я буду сейчас, возможно, употреблять слова несколько непривычные в устах чиновника высшего эшелона… Это такие слова, как холизм, метемпсихоз, овуляция, сука, зараза, хламидиоз. Мобилизация каждого — есть дело всех. Цветущая сложность империи изгоняет расслабляющую ауру модернизации. Конфабуляция нашей застенчивой бедности артикулируется экспертократами, создателями новых смыслов. Хватит выживать, пора творить. Боже мой, Боже мой,
почему я, рожденный жонглировать мирами, должен паясничать перед этими насекомыми?
(обращаясь к Мише) Если ты встанешь у меня на пути, сволочь, я тебя загрызу".
Кроме того, фигурируют Несогласный, Дьякон, Полковник понятно какой службы и много кто еще. Благодаря ревущему в ванной зверю на его невольных хозяев обрушиваются блага и почести. Но у пьесы две части. Вторая разворачивается после кризиса,
обитатель ванной начинает стремительно хиреть, хилеть и загибаться со всеми вытекающими последствиями для семьи Миши и для страны.
А финал такой, что всплакнуть можно, как от стихотворения "Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу…".
В аннотации автор сообщает, что его драматургия не пользуется особым спросом у постановщиков, и предполагает, что дело во все никак не наступающем "общественном подъеме". Что ж, действительно, социального в драматургии Быкова не меньше, чем метафизического. Он остается публицистом и в ипостаси драматурга.
Редакция благодарна магазину "Фаланстер", предоставившему книгу "Медведь"
Вы можете оставить свои комментарии здесь
